Александре двадцать три, и она еще не научилась говорить Мафалде Хопкирк, "Oтъебись".

[indent]
На рабочем диване Александры, закинув ногу на ногу и откинувшись на спинку, уже второй час в облаке сигаретного дыма восседает исполнительный секретарь департамента обеспечения магического правопорядка, яростно распространяясь про постоянную нехватку денег, сна, печатных машинок и годных мужчин. Хопкирк вслух перечисляет имена глав отделов и департаментов, бракует тех, кто окольцованы, ищет недостатки у тех, что холосты, и сокрушается о том, что все пригодные для жизни родились бабами; она делится с Александрой теорией о том, что одна из секретарш группы аннулирования случайного волшебства кажется залетела от одного из Крэббов, но не от того, что женатый, а от того, что почти однозначно весёлый, задаётся риторическим вопросом "почему не я?", и, по непонятным Александре причинам, оттягивает момент своего ухода.
Мафалда уже вещает о непригодности нового помощника министра, когда на рабочий стол Александы мягко приземляется воздушный самолёт со сверкающей печатью отдела контроля и наблюдения.
Хопкирк, известная поклонница контроля и наблюдения, замолкает неожиданно, около-лирически, вся вперед подается, видимо распознав печать департамента Гойла, и наблюдает за Александрой почти не исподтишка, почти с зазорной для нее очевидностью.
Комнату обнимает громкая тишина, грозящая рассыпаться острыми осколками, если её потревожить.
Дочитав записку, блондинка сжигает ее безмолвным Piro и возвращается к своей работе.
Мафалда наблюдает за всем этим с ноткой осуждения.
[indent] - Мне всегда казались страшно пошлыми все истории, в которых жены изменяют своим мужьям с обреченными мудаками, - после долгого молчания заключает Хопкирк и заглядывает Александре в глаза так, словно хочет в них что-то отыскать.
[indent] - Я знаю, Мафалда, - ровным голосов уведомляет ее Александра, и если Мафалда и раздражена, то виду она не подает.
Хопкирк уходит, но кабинет Александры весь оставшийся день пахнет её ментоловыми сигаретами и терпким неодобрением.

(У этой фривольности есть предыстория.
Года два назад, под воздействием впечатляющего количества выпитого и принятого, Александра сказала Мафалде, Если бы ты только знала как тоскливо и скучно мне в моей жизни, то не осуждала бы меня за мою погрешность, и Мафалда покачала головой, и Мафалда объяснила, что осуждала ее не за саму измену, а лишь за то, с кем она изменяла.
Александра тогда лишь улыбнулась и не стала объяснять, что спать с Гойлом - это не измена. Измена - это всё остальное.)

___

[indent]
Александре двадцать три, и каждая встреча с Гойлом начинается с записки мистеру Эйвери, У меня дела. Будет лучше, если я останусь в Лондоне.
[indent]

На улице опять дождь, но это Лондон, и им не привыкать.
Она cклоняется, чтобы снять обувь, с ленцой в голосе подтверждает,
[indent] - Естественно, - и, повернувшись к нему лицом, для пущей убедительности добавляет, - Ты не слышал? Роду нужны наследники, а Вашему благородному делу - новые солдаты.
Ее губы растягиваются в издевательской ухмылке, рука проводит по светлым мокрым волосам, пытаясь пригладить освободившуюся из пучка прядь, а глаза пытливо всматриваются в его, пытаясь оценить градус его недовольства.
Несколько лет назад она обязательно состроила бы ему глазки, томно поинтересовавшись, Мистер Гойл, мне кажется или Вы ревнуете меня к собственному мужу?, но то было несколько лет назад, а это сейчас.
Александра больше не ходит вокруг да около, не терпит в их отношениях карнавала, обид и ожиданий. Она давно, - с его же легкой руки, - перестала играть с ним в кошки-мышки, предпочитая им взрослые и просторные отношения без погремушек, где никто никому не давал обещаний, и потому никто никому ничего не должен.

В попытке пресечь эскалации обмена колкостями, Александра перекладывает руку со своей макушки на его лицо, прикладывает мокрую ладонь к колючей щеке, словно заключая ее в полу-чашечку, и замечает,
[indent] - Ты выглядишь уставшим.
Александра знает Мартона достаточно хорошо, чтобы по кругам под его глазами определять сколько суток он не спал, а по потерянности в глазах - сколько суток он не принимал всякой дряни. По его сегодняшнему виду ясно, что много, что много дольше обычного.
[indent] - Если память мне не изменяет, то где-то в этой квартире должна быть бутылка огневиски. Будешь? - спрашивает она, чтобы не спрашивать всего остального, отнимает руку от его лица и мельком скользит кончиками пальцев по его шее.
Память ей не изменяет.
Она знает где искать.

every subsequent kiss is an echo of the first one (c)

[indent]
(Если каждый последующий поцелуй есть эхо первого, то поцелуи Гойла всегда отдаются в ней размытыми воспоминаниями химических реакций, удушающим ароматом гиацинтов и отголоском безвозвратно упущенных возможностей.
Александра не любит прогулок по аллеям собственной памяти, но в длительных промежутках между стойкой апатией на работе и воем волка на луну в супружеской берлоге, есть короткие, необременённые обязанностями моменты, когда Мартон услужливо наклоняется и целует её, и тогда эти прогулки становятся терпимыми.

Они даже становятся приятными.)

_____

[indent]
Первым поцелуем Александры был один из братьев Роули, она не помнит который. Она даже не уверена, что это можно назвать поцелуем, если тебе всего шесть, но для себя решила: если поцелуй - это прикосновение одной пары любопытных губ к другой в любом отрезке времени и пространства, то да, её первым поцелуем был мальчик, которого она не помнит, как не помнят нелюбимые игрушки, невкусные каши и неинтересные детские книжки.

Однако, она помнит сам поцелуй. Помнит июльское солнце, стоящее в зените и слепящее глаза; помнит дыхание на кончике носа, от которого пахло сладким молоком и ягодами смородины; помнит боль, когда его нос, по инерции, столкнулся с её, мешая достижению поставленной цели; помнит своё разочарование.
Помнит, что до этого момента ей казалось, что поцелуи в губы - это очень интересно, а оказалось, что только неловко, только непонятно, а порой и больно.

Да, "поцелуи могут делать нам больно", вот чему научил её в тот день один из Роули.

(Она не помнит его, и почти уверена, что он не помнит её, и в этом раскладе её всё устраивает.
Некоторые поцелуи должны существовать исключительно в вакууме собственного времени и пространства.
Некоторые поцелуи не заслуживают эха.)

_____

[indent]
На фуршете в честь своей о, столь желанной помолвки, прячась от своего суженного в винном погребе отчего дома, Александра поцеловала младшего Крэбба, дабы заткнуть его. Она хотела бы поцеловать Гойла, но вместо этого поцеловала Крэбба, и это, думает она, было первым предвестником трагичного каламбура, в который превратится их жизнь.
Тогда она об этом не сильно пожалела. Поцелуй между ней и Крэббом был точно таким же, как и они сами: небрежным, пьяным и отчаянным. Она помнит, что почти прокусила ему губу. Ей кажется, что он был немного разочарован непродолжительностью поцелуя, но Александра никогда раньше не пила огневиски и последующих печальных событий стоило бы ожидать; ей не хватило воздуха и её стошнило на его лакированные туфли.
Крэбб вздохнул и потёр виски.
Он сказал, С тобой весело, и голос его был пропитан сарказмом.
Она даже не сказала, Прости, но была рада тому, что на его месте не оказался Гойл.

"Иногда лучше целовать неправильного человека в неправильный момент, чем целовать в неправильный момент правильного", могло бы быть уроком извлеченным из сей мизансцены, но, ко всеобщему сожалению, Александра никогда не была прилежной ученицей, и слишком часто повторяла одну и ту же ошибку дважды.

(Несколькими часами позже, куда трезвее, но не намного умнее, она попыталась поцеловать Гойла на крыше отцовского дома, но он оказался изворотливее: сделал шаг назад, повернул голову в сторону, сделал вид, что не заметил, и опустошил свой стакан из под виски.
Впрочем, возможно,  это была не изворотливость. Возможно он действительно не заметил её лихаческой выходки. В 23 она уже не уверена в точности своих воспоминаний.
Но она помнит, что в этот раз сказала, Прости, даже если её голос и был пропитан желчью раненной гордости и девичьим разочарованием, которое до этого было зарезервировано исключительно для её отца.
Помнит, или хочет помнить, что он сам поцеловал её вскоре после: слишком осторожно и неожиданно галантно, будто и не о нём по Хогвартсу когда-то ходили легенды Соловья-разбойника местного разлива.

Помнит, что уже тогда назначила его для себя своим долгим эхо.)

_____

[indent]
(Гойл всегда целует её излишне ласково, слишко бережно. Александра никогда не знает что ей с этим делать.
Она никогда не знала что ей делать с нежностью.
Нежность была не для таких как он и она, она была для других. Для тех, кто не изменяли своим мужьям в туалетах Министерства Магии, не обдолбывались до состояния овоща по вечерам, чтобы на следующий день изображать функциональность на уровне "я работаю, значит я есть", и не тонули в бездне обреченности собственного зиждительства.
Нежность была для той, которую он целовал до неё: хрупкой девицы, которая на цыпочках тянулась к уголкам его губ, тяжело вздыхала, когда речь заходила о чистоте крови, и никогда не звала его по фамилии. Девицы, которую он так хотел защитить от мира и всех его пороков, но не смог защитить даже от собственной грузной угрюмости.
Да, той девице от него нужна была нежность.
Александрa менее привередливая. Александре нужно от него всего лишь всё остальное.)

Она имеет плохую привычку торопить события: всегда слишком быстро, слишком охотно запускает пальцы в его волосы, с чрезмерным энтузиазмом проводит длинными ногтями по чувствительной коже скальпа, давит сильнее, чем следует, делает больнее, чем стоило бы, но никогда не доводит дела до крови; только сжимает пальцы в тугой кулак и не отпускает пока не услышит знакомого сдавленного рыка, повествующего о том, что ритуальный наплыв нежности прошёл, и на смену ему пришли жадная бесцеремонность и нехватка кислорода, которого в её легких почти всегда больше, чем в его.

Они с ним достаточно долго танцуют своё мазохистское танго, чтобы Александра знала, где проходит черта дозволенного и где она кончается. Что острой боли он предпочитает тупую, эмоциональной - физическую, а рваным ранам и ссадинам - сломанные кости.
Что проявление сентиментальной привязанности, даже к ней, расценивается им самим как демонстрирование слабости, которую она, в свою очередь, должна проигнорировать, не зафиксировав её ни жестом, ни словом, ни взглядом, потому что Мартон, как собака-ищейка, ждёт малейшего проявления сочувствия, чтобы заклеймить её "жалостью" и вернуться в свой кокон непробиваемого безразличия.
Что Меня отстранили от оперативной работы до конца месяца, этим тоном голоса, означает не только "меня отстранили от оперативной работы до конца месяца", но и "я оплошал больше обычного".
Что он проживает не самые легкие месяцы своей жизни.
Что он в поиске перемен.

Проблема лишь в том, что Эйвери ненавидит перемены.

[indent] - Сомневаюсь, что огневиски нам сегодня поможет, - замечает Александра, но делает над собой усилие, переводит взгляд с Гойла на книжный стеллаж позади него, где в книгах, в дань уважения к старым добрым традициям, её отец, а теперь уже и она, всегда прячут несколько бутылок огневиски. Она призывает одну из них беззвучным Accio, ошибается книгой, кидает её на кресло и призывает следующую.
Я храню их здесь на черный день, любил в шутку оправдываться её отец перед своими друзьями, доставая свои бутылки из их книжного хранилища. Александра не сомневается, что под "черным днём" отец подразумевал дни наподобие сегодняшнего.
С пятой попытки бутылка обнаруживается в старой копии "Сна в летнюю ночь", листы из которой Александра вырывала сама, года три назад, посчитав, что чем меньше экземпляров этой пьесы в мире, тем лучше мир.
Она ставит бутылку прямо на журнальный столик, без подстаканника, и бросает рядом выпотрошенную книгу.
У неё нет желания искать стаканы, искать кухню, искать правильные слова. Александра впервые за пять лет жалеет о том, что не обзавелась домовиками для квартиры, но исправлять ситуацию желания тоже нет.

Она, конечно, могла бы сделать первый шаг, пересечь расстояние между ними, взять его лицо в ладони и уверить, что всё будет хорошо, что он поступает правильно, что его силы воли с лихвой хватит на то, чтобы завязать, бросить, но в голове пульсирует лишь одна мысль, А как же я? Кем теперь буду я?
Она, конечно, могла бы сделать первый шаг, но вместо этого она опускается на диван, поднимает руку к пучку волос на затылке, и начинает медленно, по одной, вынимать из него шпильки.

Её феерический эгоизм всегда обнажает себя в самой уродливой форме в самый неподходящий момент, и данный не исключение.
Александра ни видит ни единого расклада сложившейся ситуации, из которого она может выйти если и не победительницей, то хотя бы не проигравшей.
Самым лучшим видится тот, в котором Гойлу удаётся завязать с зельями при этом не размазавшись о стену депрессии, но тогда следует рассчитывать и на то, что трезвому тридцатилетнему Гойлу может вскоре надоесть роль второй скрипки в оркестре её жизни, и что тогда? Он женится на одной из Паркинсон, обзаведётся семьёй, а затем будет долгие годы коротко кивать ей, проходя мимо в коридорах Министерства?
Или он не сможет бросить, к чему она скорее всего приложит руку, но разве это лучше? Тогда что? Снова тянуть эту лямку взаимной зависимости до конца их жизни? Продолжaть эту игру в Питера Пэна и Венди, в которой нет проигравших, но и повзрослевших тоже нет? Даже она, при всём её эгоизме, прекрасно поминает, что это тоже не выход.

[indent] - Почему тебя отстранили от дел? - спрашивает Александра, чтобы не спрашивать всего остального.
Впрочем, что еще она может сказать? Я рада, что ты решил избавиться от плохих привычек. Mожет быть когда-нибудь очередь дойдёт и до меня?
Или, Я не могу видеть тебя чаще, Гойл. Уже сейчас каждое моё возвращение домой сопровождается постановкой Отелло, в которой никто не дал мне реплик.
Она сомневается, что ему хочется это слышать.
Она уверена, что ей не хочется этого говорить.