the women in my family die waiting
___

Александра Эйвери никогда не просит людей остаться.

Она вообще никогда никого ни о чем не просит.

Просить, говорит отец, голос сталью, удел попрошаек. Просят только жалкие люди. Эйвери берут.
Александра авторитету отца никаких пьедесталов не строит, но честолюбие её покрыто рубцами патриомальной незыблемости, а слова отчие выжжены в памяти потомственным клеймом, служащим хроническим напоминанием о том, что быть Эйвери - значит не нуждаться в других.
Быть Эйвери значит быть суверенной; значит быть одной.

(Александра часто одна, но она почти никогда не чувствует себя одинокой, потому что у неё есть Мафалда.
Мафалда - другое.
Мафалду никогда не приходится просить остаться: Мафалда приходит сама, распаковывает свои эмоциональные чемоданы, наливает им по чашечке чая и решает остаться в жизни Александры навсегда.
Мафалду мало интересует мнение самой Александры на этот счёт.)

Да, Александра не просит людей остаться, потому что Александра не нуждается в людях. И спроси Вы её, она ответит, что чувство сие взаимно, что оно идёт рука в руку с порядком вселенной и складом бытия, и что если кто-то не нужен ей, то вероятность велика, что этому кому-то не нужна и она.

(В тишине комнаты её настенные часы выбивают ритм и сливаются с ритмом её сердца, каждый стук - имя в шесть букв. Мартон. Мартон, Мартон.)

Встреча с Крамом является совершенной случайностью, которой нет и не может быть объяснения.
Судьба, говорит его мать, и лицо её светится добром, а пытливые глаза рыщут по лицу Александры, выискивая в нём то, чего не смогла найти даже сама Хопкирк.
Больше чем Марко, Александра проникается его семьёй, и представляет как приятно это должно быть - иметь большую, тёплую семью, которая хочет тебе добра и блага. Александра говорит "да" только потому что хочет познать какого это: быть счастливой в браке.
Но она никогда ни о чём его не просит. Это важно.
Она говорит, Ты должен поехать со мной. Ты мне нужен там, и её голос отдаёт отцовской сталью.
Эйвери не просят. Эйвери настаивают. Эйвери берут.
Эйвери добиваются своего.

(Александре тридцать пять и она никогда не была никем помимо Эйвери.
Гойл уходит, потому что он вот-вот станет отцом, и мысль остановить его - попросить его остаться, - даже не возникает в её голове.

Александра больше не говорит ему, Теперь только с тобой.)

[indent]
///

you were too cruel to love for a long time.
___

Мне кажется, я её люблю, признается Александра Мафалде.
Слова выпадают с её губ с подростковой бесшабашностью ни к чему не обязывающего осознания.

Адлия отводит прядь от глаз, и у Александры спирает дыхание.
Это уже не влюблённость, это одержимость.
Адлия красива, но не той спокойной красотой, которой красива Александра, или той утонченный, которой может похвастаться Мишель. Нет, Адлия красива по-другому. Ее красота похожа на лесной пожар, сжигающий всё на своём пути, но при этом необъяснимо завораживающий.
Опасная штучка, говорит Мафалда, и в ее голосе проскальзывают нотки зависти, но меньше, чем предостережения, хотя и не на много.
Александра всё еще прислушивается к советам Мафалды, но уже меньше, чем раньше. Не так чутко.
Не так, как это было с Гойлом.

(Мафалда знает, заявляет Гойл тоном, который не подразумевает возможность того, что он ошибается. Он стоит перед ней сунув руки в карманы и смотрит на нее зло, нервно жуя нижней губу.
Разумеется, в голосе Александры не звучит и намёка на удивление.
Ты рассказала?
Он немногословен, но краткость - сестра таланта, а талант Гойла заключается в том, чтобы уместить как можно больше смысла и гнева в как можно меньше слов.
Разумеется, повторяет она, но в этот раз её голос пропитан сарказмом и усталостью, И как только я закончу с работой, я сразу побегу к Рите Скитер, чтобы о нас знало не только всё Министерство, но и вся Британия.
Он не оценивает её сарказма.
Он разворачивается и выходит вон из её кабинета, напоследок хлопнув дверью.

Мафалда говорит что-то про то, как им надо быть осторожнее, что в Министерстве Магии много умных и внимательных людей, есть даже ей равные, и что не дело замужней женщине крутить романы с коллегами, тем более с такими неблагоразумными, как этот.
Она говорит, Я уволила дуру застукавшую Вас в туалете на втором, и не здоровается с Гойлом почти год.
Александра принимает это во внимание и больше не сомневается в том, что слухи про неё с Гойлом пошли не от Мафалды.

Спустя неделю, самодовольная ухмылка Крэбба проясняет ситуацию.)

Мафалда оказывается права: Ада опасна. Ада опасна и прекрасна, и Александре тяжело признаться себе в том, что она оказалась совсем не тем человеком, которого из себя строила последние три года.
Александра не плачет и не устраивает истерику, но что-то внутри неё ломается и больше уже не срастается.
Ей удалось меня провести, но я ни о чём не жалею. Она была умопомрачительна в постели, признаётся Александра Гойлу после шестого бокала шампанского.

[indent]
///

I didn’t want to fail at love like our parents.
___

... а в следующем Александра не признается даже самой себе:

I. она не доверяет Краму. подозрения и сомнения подкрались к ней незаметно, с удивительной легкостью; они пришли к ней рука в руку с благожелательным отношением и привязанностью, обвиваясь друг вокруг друга и срастаясь корнями. она смирилась как-то сразу (свыклась, как свыкаются с родинками) и втайне считает это своей самой большой ошибкой. каждый раз, когда он врёт ей смотря прямо в глаза, она отчётливо видит причинно-следственную цепочку ведущую от его поведения прямиком к ней: той, которая позволила ему быть двуликим.
в последнее время её недоверие живёт монстром под их кроватью, выходящим только по ночам, чтобы лечь в кровать рядом с ней тaм, где должен лежать он.

II. она никогда не хотела будущего с Гойлом. Гойл был не для этого. он был не для брака, не для "жить всю жизнь душа в душу и умереть в один день", не для семьи, и Александра это поняла очень рано.
но иногда, когда он улыбается ей или злится на неё, когда он, уставший и побитый, ложится в её постель в верхней одежде и засыпает мертвым сном, или наоборот, забирается в неё совершенно нагой, и они не засыпают до самого рассвета, она даёт волю своему воображению, позволяет ему рисовать их несбыточное будущее.
трагедия заключается в том, что даже ее воображение не рисует ей счастливого конца.
истина заключается в том, что Гойл - это её прошлое и её настоящее.
она смотрит на него и никогда не видит в нём своего будущего.
она никогда не спрашивает что видит в ней он.
(она не хочет знать ответа.)

III. она хочет иметь детей. она не может определить момента, когда эта конкретная мысль закоренела внутри неё, затвердела до состояния идеи-фикс, прорастая в ней злокачественной опухолью чего-то глупого, обиженного и непростительного, но знает, что впервые осознала это, когда увидела глубоко беременную жену Гойла. весь воздух был будто высосан из комнаты, когда Мишель, счастливая и почти-красивая, положила руку себе на живот и сказала, Мы назовём его Грегори. Грегори Гойл.
тем вечером, сидя на балконе своей квартиры (никогда не их квартиры, ничего общего, ничего совместного, только его и только её), она смотрела на Мартона с едва прикрытым разочарованием и гневом, и чуть не сказала, Ты испортил мне всю жизнь.
вместо этого она сказала, Я рада, что у тебя будет сын, и Я рада, что у вас наконец получилось.
она выпила полторы бутылки шампанского, и секс той ночью граничил с насилием.
он так ничего и не сказал.

[indent]
///

you were a ghost town I was too patriotic to leave.
____

В истории их отношений был момент, когда не всё еще было потеряно, когда что-то еще можно было спасти (если и не в целостности, то кусками), но они как-то глупо проморгали его, растерялись, и теперь метались между скучным бытом будней и праздником коротких встреч, как мотыльки мечущиеся между языками пламени и электрическими проводами.

Мафалда говорит, что их отношения - это игра в "Музыкальный стул", где изначально было два стула и они оба могли бы сразу выиграть, но теперь уже поздно. Уже давно выключили музыку и потушили свет, и только они с Гойлом всё бегают вокруг этих стульев; только они всё боятся сесть не на тот.

Но душа хочет продолжения знакомого праздника, и Александра вновь и вновь возвращается в его съёмную квартиру в Сохо (десять на десять и крошечная уборная без ванной), где соседи говорят на польском и нет никого, кто мог бы их узнать.
Каждый четверг, после трёх, религиозно.

(Гойл сказал ей, Можешь обставить как хочешь, и Александра сделала вид, что делает ему одолжение, но согласилась слишком быстро.
Она поставила в центр комнаты самую большую кровать, какую только можно было найти в Лондоне и его окрестностях, и обвесила все стены фотографиями его жены.
Такого пассивно-агрессивного компота Гойлу давно не наливали, посмеялась тогда Мафалда, но встала на его сторону, когда Гойл вышел из себя и ликвидировал каждую фотографию со стены.
Осталась только кровать.
Функциональная, коротко рецензировал Гойл перед тем, как перевернуть Александру на живот.)

На ночном столике, рядом со светильником и её волшебной палочкой, лежит пакет магловских сигарет и зажигалка: прощальный подарок от Ады - никотиновая зависимость.
Она садится на кровати, натягивает на грудь толстое белое одеяло и подбирает колени ближе к телу, ее ноги теперь - силуэт шапито под одеялом. Сигарета после секса - её любимый ритуал. Oна достаёт папиросу, возится с зажигалкой, закуривает (всегда одинаково: одна глубокая затяжка, задержанное дыхание и выдох носом.)
Рядом с ней лежит уставший Гойл, и ей совсем не хочется ничего менять, ничего портить.
(Но она еще утром решила, что дальше так не может продолжаться.)

Это - зенит. Момент до того, как она скажет то, после чего пути назад уже не будет. Последний момент беготни вокруг стула.
Она поворачивает к нему голову, смотрит внимательно и объявляет,
[indent] - Нам нужно прекратить.

Следующая затяжка лишена наслаждения первой.
Во рту остается только вкус пепла и послевкусие горькой обреченности.
Она заранее скучает по вкусу его кожи, но пока еще ни о чём не жалеет.
Ещё рано.

Уже вечереет.