она даже не сразу его замечает, а если и замечает, то не узнает.

как ни странно, его жену она помнит лучше, чем его.
ярче?
отчетливее.   

это не значит, что она не помнит его, не может, ведь когда-то их связывали ночные смены, стопки свидетельских показаний и необъятное количество паршивого кофе, но для неё Худ всегда был своеобразной городской легендой облечённой в плоть и кровь: со школьных лет его жизнь была окутана слишком плотным коконом трагедий, виделась ей Гордиевым узлом грустных обстоятельств, и сам он —  выигравший в генетическую лотерею, но проигравший в метафорическую лотерею жизни, казался ей очередной манифестацией всего того, что кроется под адской пастью этого городка.
к 35-ти, он комфортно уместился в периферии её памяти, в ящике, отведённом под хранение всего того, чем она в последствие оправдывала стройную череду проёбов, приведших её в жизнь где она ничего не выиграла, но и ни во что не играла.
вместо овала лица она помнила его n-ным доводов в пользу пассивного участия в собственной жизни, вместо цвета глаз —  очередным доказательством того, что удача является генетически закодированной информацией, и если этот ген отсутствует у твоих родителей, то и тебе, естественно, ничего не светит.
а значит можно приложить минимальное количество сил к поиску смысла жизни.
значит можно перейти на режим максимального энергосбережения.
значит можно не столько жить, сколько существовать.

(она помнит его жену, как помнят отличниц из параллельных классов, смесь восхищения и зависти, яркая вспышка четкого воспоминания с одного из служебных пикников, и злая шутка Пита на её похоронах, про то, как невезение - ещё одна инфекция передаваемая половым путём.
она помнит, что не удивилась, когда он уволился и исчез.
она помнит, что хотела сделать то же самое.)

____

она даже не сразу его замечает, а если и замечает, то не узнает.
не сразу.

странное чувство признания скребёт где-то под коркой её сознания минуты три, раздраженно ноет, мешает работать.
десять лет - это долго, слишком долго, и ей приходится поднимать эллинские архивы своей памяти, неохотно перебирать и примерять его сегодняшнее лицо на лица канувших, казалось бы, в лету, и вновь и вновь прогадывать.
она два раза начинает заполнять анкету подозреваемого, спотыкается каждый раз на имени, матерится сквозь зубы и сдаётся.
— Я курить, —  предупреждает она птенчика, кидает ему просроченное удостоверение личности будущего отца, велит, —  Сфотографируй его, я сделаю остальное, когда вернусь.

заветная пачка сигарет уже жжёт дыру в кармане, но любопытство сильнее.
она подходит к приёмной стойке, только собирается открыть рот, но Уоллес её опережает.
— Ты видела кто вернулся? —  говорит он, и этого достаточно. все кусочки головоломки вдруг встают на свои места.
она поджимает губы, кивает, лезет в карман за пачкой.
—  Пригляди пока за новеньким, я на пять, — просит она и получает в ответ обнадёживающий кивок.

(она почти ожидает, что он всё ещё там.
дело даже не в интуиции, она просто сложила два плюс два и пришла к выводу, что гражданская машина, которую она заблокировала, скорее всего принадлежит ему.)

она останавливается в шаге от него, достаёт помятую сигарету из пачки, делает над собой усилие и не спрашивает его, Ты дурак?, хотя этот вопрос был бы оправдан любым судом.
вместо этого она говорит,
—  Нет ничего лучше, чем возвращаться туда, где ничего не изменилось, нет? — и хлопает себя по карманам в поисках зажигалки.

absence makes the heart grow fonder… or forgetful
© Peter Pan & Wendy
____

невозможно объяснить тому, кто ушёл, почему оставшийся остался.
они не говорят на одном языке; их мотивы не принадлежат одной системе письменностями; их оправдания не переводятся.

(в первое время отец всё ещё старается.
перед сном он читает ей вслух «Питер Пэн и Венди».
ей всего пять и она не понимает всех слов, но узнаёт самые важные.
этого достаточно.
этого даже много.

смотри, сказал Крюк, указывая на неё Неряхе, наполняет комнату отцовский голос, вот что такое мама. какой урок! гнездо, как видно, упало в воду, но разве мать оставит своих птенцов? никогда!
голос отца спотыкается, меняется, мнётся, затихает. она эхом вторит ему, никогда, а он закрывает книгу, тянется к ночнику над её головой, говорит, на сегодня достаточно, так, будто они когда-либо ещё вернутся к этой истории.
но каждую ночь после, Александра засыпает с чуть приоткрытым окном.

затем, намного позже,

на языке йоруба нет слова "снег", скажет ей отец, уже немного пьяный, уже не такой старательный, а на инуктитуте нет слова "жара". мы не ищем слов для того, чего у нас нет, и Александра - не прожевав - проглотит слово "мама", даст ему осесть в пучине своего желудка, обрасти клыками и когтями, искромсать себя мучительно и медленно изнутри, один тонкий срез сменяющий другой, строганина из человеческой плоти, но тоньше, пармская ветчина, но человечина, и так пока сквозь неё не станет просачиваться свет.

но открытым ранам, убеждает она себя, нужен свет и воздух, только тогда они не гниют.
на всякий случай она заливается и водкой: бережёного Бог бережёт.)
[indent]

Майкл - не Питер Пэн, она - не Венди, и они не в Нетландии, но если перечислить всех "Потерянных Мальчиков" этого городка, то они оба заслуживают как минимум почетного упоминания.

вот о чём они никогда не говорят:
она не помнит его мать, но прекрасно помнит его отца: ярко-синие глаза, щетина с проседью и тяжелая рука на её плече.
помнит, как легко он подбирал её пьяного отца с пола, как легко доставал до самой высокой полки, как легко вмещал в себя все шесть бутылок пива;
помнит, что слова "мистер Худ" вошли в её вокабуляр задолго до того, как в нём появились слова "доска" и "мел";
помнит, что на похоронах Худа-старшего её отец назвал покойного "преданным другом", тогда как сам не являлся ничем более, чем собутыльником, местозаполнителем.

она помнит, что завидовала Худу на протяжение всего своего детства.
что каждое следующее надгробие с высеченным на нём именем "Худ" отзывалось в ней сочувствием с чётко выраженной примесью зависти.
её злило то, что вселенная была снисходительна к нему в его потерях, что все его потери были окончательными и безвозвратными.
ей казалось несправедливым то, что он никогда не испытает пытки надеждой; что ему не придётся засыпать и просыпаться с одним и тем же вопросом; что с годами его боль затухнет, что после отчаяния он сможет обрести покой, тогда как она сойдёт с ума от неведения, ожидания и надежды.

она помнит, что всегда хотела знать какого это: не сомневаться в том, что будь у твоей матери выбор, она бы осталась.
она помнит, что всегда хотела знать какого это: оставаться вопреки.

///

её взгляд становится тяжёлым, тяжелеет под весом его вопросов, заставляя стиснуть зубы покрепче, поджать губы плотнее.

когда ей было 21, Худ любил держать её за образную шкирку и велеть "перестань, прекрати, оставь, положь на место, нет, нет, нет", превращая каждый день в борьбу дыхательных путей с ошейником. в те годы в её лёгких умещалось больше воздуха, она охотнее натягивала поводок, рычала за милую душу, но никогда не кусалась, не клацала зубами, но хотела, всегда хотела, точила клыки, натирала кожу до ссадин и рвалась на кипиш по первому зову, но то было тогда, а это сейчас, и в этом сейчас она не позволяет своим связкам рыкать.
она итак уже дорыкалась.

(он говорит, «но на знакомом поле всегда проще играть», и она думает, блять. она думает, надеюсь от длинного языка Уоллеса есть хоть какой-то толк. она думает, я не могу быть вестником очередных плохих вестей.
в конце концов, у неё всегда плохо получалось быть человеком.
когда не стало его жены и ребёнка, она сказала, "блять", и "как так", и еще раз "блятъ".
на этом всё.
уже на этом должно было быть всё.)

сигарета в руках смята до точки невозврата. она суёт её обратно в пачку, прикидывает, что если выпотрошить её дома, то можно будет сделать хотя бы косяк, не пропадать же добру.
поднимает на него глаза только, когда он упоминает старую квартиру, выглядит обескураженной и растерянной, и не пытается этого скрыть.
она открывает рот, чтобы снова спросить, какого хрена ты вернулся? что за миссия самобичевания?, но вопрос застревает где-то между диафрагмой и гортанью, сковывает лёгкие и ей приходится сделать затяжной выдох.
в конце концов, кто она, чтобы поучать кого-то о саморазрушение?

она отводит взгляд в сторону парковки, указывает рукой на его машину, замечает,

- На твоём месте, я бы больше беспокоилась о том, как ты доберёшься сегодня домой. Кто-то очень постарался насолить единственной гражданской машине на парковке...

за всю свою жизнь, она не выиграла ни одной покерной партии.
Пит говорит, что она не умеет блефовать, что её выдают глаза.
она уверена, что он прав, но ничего не может с собой поделать.
и сейчас, смотря на Худа исподтишка, с насмешкой, понимает, что эта партия была проиграна ещё до того, как началась.

она достаёт из кармана связку ключей, находит ключ от патрульной машины, протягивает ему всю связку, но быстро отводит руку в сторону, когда он вытягивает вперёд свою.

- Ап-ап. Десять лет, Худ. Моё безоговорочное доверие иссякло где-то... Девять лет, одиннадцать месяцев и несколько дней назад. - она выставляет вперёд вторую руку открытой ладонью вверх, цокает языком, кивком указывая на его карман, - Ты говорил что-то про зажигалку, которую, с учётом того, что нашу зарплату не повышали с 16-ого года, тебе совсем скоро придётся продать?

она слышит как за ней открывается дверь и уже знает, что время её перекура иссякло.